Память об ушедших...

Сегодня 1 апреля, на улице светит солнце, природа расцветает, люди шутят, смеются и разыгрывают друг друга, а мне холодно... Холодно не физически, холодно в душе... 1 апреля 1993 года не стало моей Мамы...

Днем я был на могиле родителей, подергал подросшую траву, обрезал кусты колючек и репейника, убрал опавшую листву, словом - прибрался перед Пасхой. Посидев недолго возле могил вернулся в город. Дома, из телевизионных новостей узнал, что сегодня скончался Евгений Александрович... дядя Женя. Из состояния ступора меня вывело ощущение пустоты и физического холода...

Дядю Женю я знал с детства и для меня он был всегда. Он был для меня в Москве, и в уютном доме в Переделкино, и в Сухуме. Если в детстве он был для меня просто дядей Женей и другом нашей семьи, то позже, я узнал его как поэта Евгения Евтушенко, который так искренне и взволнованно читал свои стихи.

Вообще, описать выступление поэта Евтушенко невозможно - это надо видеть! Во второй половине 1970-х годов он построил дом в Гулрипше и стал нашим соседом, органично дополнив, таким образом, уже сложившийся удивительный анклав творческих людей. К тому времени он уже был знаменит на весь мир, но это совершенно не отражалось на наших взаимоотношениях. Мы просто дружили - поэт и мальчик.

Он любил это место. Часто приезжая сюда он вдохновенно работал не только за рабочим столом, но и в любимом саду, возделанном своими руками, и дружил с абхазскими писателями и поэтами, и дружба эта была настоящей. Его переводы абхазской поэзии на русский язык поражали своей точностью, ритмом и великолепной палитрой эмоций и выводили национальную поэзию на общесоюзную орбиту межнационального взаимообогащения культур!

В Абхазии его знали и любили. Позволю привести здесь стихотворение Ивана Тарба посвященное Евгению Александровичу, в русском переводе Станислава Куняева:

---

"ГЕРА"

Он, качаясь, словно тополь,

Шел проселочной дорогой.

Как он весело работал

– И не хвастался работой!

* * *

Знал свое мужское дело,

Знал крестьянское хозяйство

– Сеял в срок, пахал умело,

Делал дело без зазнайства.

* * *

Кукурузу в срок прополет,

В нужный час лозу подвяжет,

Друга встретит и проводит,

Золотое слово скажет.

* * *

Никого в селе, бывало,

Не унизит, не обидит...

Выпьет чарку, если мало

– И вторую чарку выпьет.

* * *

Но и за него соседи

Дружно поднимали тосты,

И, бывало, с ним в беседе

До утра сидели гости.

* * *

В дом войдет всегда с улыбкой,

Что ни скажет - все для жизни:

Над младенческою зыбкой,

И на свадьбе, и на тризне.

* * *

Он покашливал при входе

В дом, Давая знать умело

Людям о своем приходе...

Вот каков был добрый Гера!

* * *

Одевался аккуратно,

Жил с достоинством на свете,

И ходил легко и статно,

И его любили дети...

---

Когда в его Гулрипшском доме бывали гости со всего мира, а это случалось довольно часто, он всегда приглашал к столу соседей, так было принято, и он принял эту традицию как родную. Радушие и гостеприимство его дома славились по всей республике и за ее пределами и со временем дополнялись самыми невероятными легендами.

Он знал цену дружбе и очень болезненно переживал за тот межнациональный раздрай , беспощадной волной прокатившийся по СССР в конце 1980-х годах, а после развала СССР переехал в США, где преподавал русскую поэзию в университете города Талса. Там же, его застало известие о начале грузино-абхазской войны.

Душевно переживая, он публично призывал к прекращению войны и решению вопросов за столом переговоров. Узнав о гибели Этери Когония, он приложил все усилия и сумел доставить из США в оккупированный и пылающий Сухум телеграмму-соболезнование - крик души потрясенного трагедией человека!

А на смерть Ивана Тарба Евтушенко написал разрывающее душу стихотворение:

---

Мы выпендривались планетарно,

А распались на племена,

И с ума сошёл Ваня Тарба,

Только раньше, чем он, - страна.

* * *

Все виновные - нету правых,

Местью месть лишь на время поправ,

В племенных первобытных расправах

Ибо нет справедливых расправ.

* * *

И он брёл через линию мести,

Словно дервиш, в колючках и вшах,

С Руставели и Гулиа вместе

В оглушённых войною ушах.

* * *

Сумасшедшим он только казался,

Потому что такой был один -

Обнимал и убитых абхазцев,

Обнимал и убитых грузин.

* * *

Как двух станов рехнувшихся пленный,

Трупы тёплые в лбы целовал,

Будто разум искал, искал убиенный

Из "калашникова" наповал.

* * * * * * * * * * *

И связали его санитары,

И в Москву из абхазской земли

Умирающее тело Тарбы,

Но не душу его привезли.

* * *

В этом кажущемся безумьи,

Вдоль забрызганных кровью красот

Она бродит в Гулрипше, в Сухуми

И к взаимопрощенью зовёт.

* * *

И заржали в Абхазии кони,

Когда умер он, так одинок,

Суеверно сжимая в ладони

Окровавленный пляжный песок.

* * *

И я верую, как в спасенье,

В горсть надежды, зажатой в руке,

И в прощённое воскресенье,

Где все равные во грехе.

* * *

Жестяная пивная тара

Завалила людей и страну.

Прижимается Ваня Тарба

К переделкинскому окну.

---

По воспоминаниям выдающегося абхазского писателя Алексея Гогуа, после окончания войны Евгений Александрович приехал в Сухум и они, поднялись в пантеон писателей и общественных деятелей Абхазии, где обрели покой Иван Тарба и Этери Когония. Евтушенко стоял перед могилой своих друзей подавленный и долго молчал. Наконец овладев нахлынувшими эмоциями, он тяжело, надрывно вздохнул и сдавленным голосом произнес одну единственную фразу: ЭТО БЫЛИ НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ!

Евтушенко - это целая эпоха! Какова была эпоха - таков был и он. Молодой, талантливый, красивый, стремительный, яркий, необычный, справедливый и лукавый, обиженный и обижающий других, щедрый и одновременно прижимистый, собиравший полные залы и ревущие стадионы и совершенно забытый на переломе эпох...

Он не мог быть другим. Он не смог быть другим. Он был именно таким! Мне тяжело даются эти строки... Пока еще не могу себе представить, что больше никогда не увижу тебя, дядя Женя, входящим в наш двор и громко восклицающим по-абхазски: - Иаажэып? (Выпьем?)

Прощай, дядя Женя... До тех пор, пока мои руки будут меня слушаться, каждый год 1 апреля, я буду зажигать две свечи...

* * * * * * * * * * *

Идут белые снеги, как по нитке скользя...

Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.